Филолог Гасан Гусейнов об умеренном винопитии, платоновских диалогах о вине и образе этого напитка в русской литературе
И каждый вечер друг единственный
В моем стакане отражен
И влагой терпкой и таинственной
Как я, смирен и оглушен.
А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат,
И пьяницы с глазами кроликов
«In vino veritas!» кричат.
и
Мне чье-то солнце вручено,
И все души моей излучины
Пронзило терпкое вино.
И перья страуса склоненные
В моем качаются мозгу,
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу.
В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.
Кто эти «пьяницы с глазами кроликов»? Откуда фатальная импотентность героя? Ну как же, ведь «все души моей излучины / пронзило терпкое вино». В советское время правильно делали, что это стихотворение печатали в изданиях Блока для детей, но все-таки не преуспели в пропаганде здорового образа жизни. А все потому, что в советское время запрещено было говорить о главном — о влиянии на Блока философа и поэта Владимира Соловьева, который в своей замечательной и знаменитой статье «Жизненная драма Платона» совершенно в духе последнего полагает хлеб и вино, наряду с огнем, философией и эротикой брака, главными цивилизаторами человечества.
Страдания героя лирического стихотворения Блока — это двойная истина. Одна ее сторона в том, что совсем без вина, без Диониса, герой не может схватить истину «с синими глазами». Но и захлебнувшись вином, очутившись в обществе «пьяниц с глазами кроликов», становишься совсем беспомощным, едва-едва успеваешь «Незнакомку» написать, облагодетельствовать человечество своим гением, но самому — остаться без Софии.
Это обоюдоострое содержание греческой формулы, которая лучше известна в латинском переводе in vino veritas, in aqua sanitas, или «в вине — истина, в воде — здравие», восходит к платоновским «Законам», которые, в свою очередь, опираются на греческие традиции винопития, причем не в их аттическом, а в крито-лаконском изводе. Рисуя в своем сардоническом проекте идеальное государство, Платон прямо говорит, что мудрый законодатель пользуется вином целенаправленно, полагаясь на старую традицию. В юности, до достижения совершеннолетия, вина пить не полагается, поскольку в это время человек еще хорош и истины не скрывает. Об этом герои Платона подробнее говорят в диалоге «Минос». А потом, после 18 лет, пить ему нужно обязательно, но не допьяна, а ровно до того состояния, когда язык развяжется, чтобы человек мог свободно высказывать то, что на самом деле думает и знает. Афинянин в «Законах»[1 ]в переводе А. Н. Егунова говорит о вине как о напитке, «возбуждающем бесстрашие, чрезмерную отвагу, к тому же несвоевременную, недóлжную».
«Сперва он делает человека, который его пьет, снисходительным к самому себе; и чем больше он его отведывает, тем большими исполняется надеждами на благо и на свою мнимую силу. В конце же концов он преисполняется словесной несдержанностью, точно он мудр, своеволием и совершенным бесстрашием, так что, не задумываясь, говорит и делает все, что угодно».
Итак, поверхностное благо, которое законодатель получает от спаивания своих сограждан зрелого возраста, — это сведения об их настоящих мыслях и настроениях. «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке». Но это, как уже было сказано, только поверхностное и легко рвущееся знание.
Подлинная задача умеренного винопития совсем в другом. Его Платон противопоставляет всяким телесным упражнениям — подобно Уинстону Черчиллю, который говорил, что с удовольствием занимался бы джоггингом по утрам, если б от быстрой ходьбы у него лед из виски не выпрыгивал. Но это я к слову. Послушаем Платона, который говорит, что как раз «в тех состояниях, испытывая которые мы по своей природе становимся смелыми и отважными, и надо упражняться, как можно менее преисполняясь бесстыдством и дерзостью и боясь совершить, испытать или сказать что-либо постыдное».
«Что же делает нас способными на “постыдное”?» — спрашивает Платон. Да вот же оно: «Гнев, страсть, наглость, невежество, корыстолюбие, трусость. Кроме того, еще: богатство, красота, сила и все пьянящее наслаждением и делающее нас безрассудными. Можем ли мы назвать какое-нибудь другое удовольствие, кроме испытания вином и развлечениями, более приспособленное к тому, чтобы сперва только взять пробу, дешевую и безвредную, всех этих состояний, а уж затем в них упражняться? Конечно, при этом необходимы некоторые предосторожности.
Обсудим же, как лучше испытать сварливую и вялую душу, из которой рождаются тысячи несправедливостей: путем ли личных с ней общений, причем нам будет грозить опасность, или же путем наблюдений на празднестве Дионисий? Чтобы испытать душу человека, побеждаемого любовными наслаждениями, вверим ли мы ему собственных дочерей, сыновей и жен, подвергая опасности самые дорогие для нас существа, только для рассмотрения склада его души? Приводя тысячи подобных примеров, можно было бы говорить бесконечно в пользу того, насколько лучше это безвредное распознавание во время забав. Мы полагаем, ни критяне, ни другой кто не могут сомневаться, что это весьма удобный способ испытать друг друга. К тому же он превосходит остальные способы испытаний своей дешевизной, безопасностью и быстротой».
Итак, искусство винопития нужно законодателю, чтобы распознать природу и свойства душ, и поэтому является частью государственного управления. Эта теория Платона строилась, конечно, и на мифологической традиции. Культ Вакха Освободителя и предполагал обязательство граждан познавать истину, мешая кровь Диониса со слезами нимф. Метафорой истины остается глоток вина и в христианских обрядах.
В Новейшее время в роли законодателя в частном порядке может выступать и одиночка, например писатель. В русской литературе таким был Федор Михайлович Достоевский. Как мало кто, понимал великий писатель платонический смысл винопития. Но до определенной черты, на которой истина испаряется за исчезновением любви. Это познавательное винопитие мы встречаем и в «Подростке», и в «Преступлении и наказании». А вот как в «Селе Степанчикове» Бахчеев противопоставляет суетное светское знание свободного человека хмельной автаркии холопов.
«А на что холопу знать по-французски, спрошу я вас? Да на что и нашему-то брату знать по-французски, на что? С барышнями в мазурке лимонничать, с чужими женами апельсинничать? разврат — больше ничего! А по-моему, графин водки выпил — вот и заговорил на всех языках. Вот как я его уважаю, французский-то ваш язык! Небось, и вы по-французски: «та-та-та! та-та-та! вышла кошка за кота!» — прибавил Бахчеев, смотря на меня с презрительным негодованием. — Вы, батюшка, человек ученый — а? по ученой части пошли?
— Да… я отчасти интересуюсь…
— Чай, тоже все науки превзошли?
— Так-с, то есть нет… Признаюсь вам, я более интересуюсь теперь наблюдением. Я всё сидел в Петербурге и теперь спешу к дядюшке…»
Нашему брату, все еще «спешащему к дядюшке», к познанию, к французскому языку, целый графин водки, пожалуй, многовато. Это потом, в старости, расставшись со свободой, когда уж не полимонничаешь и не поапельсинничаешь, можно отдавать весь долг Дионису сполна. За то, что, по слову Платона, Дионис «даровал людям вино как лекарство от угрюмой старости». И в этом — третье и последнее значение выражения ἐν οἴνῳ ἀλήθεια.
Комментариев нет:
Отправить комментарий